Достоевский Ф. М.

ДОСТОЕВСКИЙ Федор Михайлович (30.10[11.11].1821—28.01[9.02].1881), великий русский писатель, один из высших выразителей духовно-нравственных ценностей русской цивилизации. Родился в Москве в семье врача, образование получил в инженерном училище в С.-Петербурге; в 1841 произведен в офицеры, в 1843 окончил офицерские классы и зачислен на службу при инженерной команде, но осенью 1844 уволен в отставку. В 1845 повесть «Бедные люди» в «Отечественных записках» встречена восторженными похвалами критики. 21 дек. 1849 за участие в литературных собраниях Петрашевского приговорен к смертной казни, но сослан на каторгу на 4 года; прослужив потом рядовым 2 года, произведен в прапорщики. В 1856 прощен, вышел в отставку и возвратился в Россию. Первые произведения после ссылки — «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково». В 1860 Достоевский в С.-Петербурге и с 1861 с братом Михаилом издавал ежемесячный журнал «Время», где печатал роман «Униженные и оскорбленные» и «Записки из мертвого дома», потрясающая картина жизни на каторге. В 1863 журнал был запрещен. В 1864 издавал журнал «Эпоха», который успеха не имел. После поездки за границу появилось «Преступление и наказание» («Русский Вестник», 1866), «Идиот» (1881) и «Бесы» (1870—71). С 1873 редактировал журнал «Гражданин», где печатал свой «Дневник писателя». В 1875 напечатал «Подростка» и в 1876—78 издает «Дневник писателя» как особый журнал. В 1879 вышли «Братья Карамазовы».

Творчество Достоевского посвящено постижению глубины человеческого духа. Писатель анализирует самые потаенные лабиринты сознания, последовательно проводя почти в каждом из своих произведений 3 ключевые мысли: идею личности как самодовлеющей ценности, одухотворенной Божьим Духом; идею страдания как реальной подоплеки нашего существования; идею Бога как высшего этического критерия и мистической сущности всемирного бытия.

Достоевский убедительно и беспощадно вскрывает духовное убожество и нравственную нищету людей, не верующих в Бога и противопоставляющих Ему Разум.

Бунт Ивана Карамазова в романе «Братья Карамазовы» так же, как бунт Раскольникова в «Преступлении и наказании», так же, как бунт Кирилова в «Бесах», — бунт разума, тщетно пытающегося найти этический критерий вне религии и устроить судьбы человеческие по рецептам, продиктованным не религиозным сознанием, а эмпирическим познанием. Достоевский отрицал возможность автономной морали, т. е. такой, где поведение человека определяется субъективной, произвольной, им самим установленной оценкой понятий добра и зла. Вслед за славянофилами Достоевский утверждал, что природа нравственности гетерономна, что живым источником и высшей санкцией этического импульса является правда Божественной Благодати, нас просвещающая, научающая нас отличать дозволенное от недозволенного и побуждающая нас следовать путем Божественной Истины.

В своих произведениях Достоевский показал, что нравственность, построенная на шатких основаниях личного произвола, неизбежно приводит к принципу: «все дозволено», т. е. к прямому уже отрицанию всякой нравственности, а значит и самоуничтожению личности. Лозунг: «Все дозволено» толкает Раскольникова на убийство, Ивана Карамазова — на отцеубийство, Кирилова — на самоубийство.

Достоевский знал, что человечество, уверовав в безграничную будто бы силу науки и выведя идею Бога за скобки, неудержимо устремляется в зловеще зияющую бездну, в которой ему и суждено погибнуть. В частности, Достоевский указал и на то, что Западная Церковь, некогда сплотившая Европу в единый организм под знаменем католического Рима, не в состоянии уже предотвратить надвигающейся катастрофы потому, что она сама, Западная Церковь, перестала быть Церковью Христовой, подменив идею Христа идеей Его Наместника на земле в лице якобы непогрешимого папы. К этой теме Достоевский возвращался часто. Впервые она была затронута, но как-то мимоходом, в «Идиоте»; более подробно она была разработана в «Дневнике писателя», получив полное отражение в «Легенде о Великом инквизиторе».

В «Легенде» затронуты глубочайшие тайны эсхатологии и христианского Богопознания. Сквозь туман лукавых социальных утопий, которые предлагали человечеству люди, отрекшиеся от Христа и поклонявшиеся антихристу, Достоевский ясно различал бездну, в которую ведет мир иудейско-масонская цивилизация.

В своих произведениях Достоевский подводит читателя к выводу, что нет большей мудрости, чем та, которая заключается в учении Спасителя, и нет большего подвига, нежели следовать Его заветам. Ложной и лживой философии Инквизитора он противопоставил ясное, тихое, как майское утро, миропонимание другого старца — старца Зосимы, любовью и состраданием врачующего душевные язвы стекающихся к нему со всех сторон страдальцев и грешников. В образе этого великого, но кроткого провидца Достоевский дал поразительное по глубине и тонкости воплощение Православия, сохранившего в чистоте веру в Богочеловечество, смерть и воскресение Христа и приявшего эту тайну не как закон, канонически навязанный ему извне, а как свободою и любовью осознанную нравственную необходимость.

Достоевский знал, что в этой тайне разрешаются все антиномии: безусловность Творца и условность твари; объективная гармония Космоса и субъективное ощущение Хаоса; покой вечности и объемлемое им вечное движение.

В наш жестокий век Достоевский звал ошалевшее и исподличавшееся человечество смирить гордыню разума и понять, наконец, что в богоотступничестве нет спасения. Он подошел к больным и заблудившимся сынам своего века со словами милосердия и устами старца Зосимы сказал им: «Любите человека и в грехе его, ибо сие уже подобно Божеской любви».

По своему миропониманию Достоевский был близок к славянофилам; труд Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» писатель считал будущей настольной книгой всех русских.

Предсказывая еще в 1870-х грядущую еврейскую революцию в России, Достоевский видел в ней войну против христианской цивилизации, конец Христианской культуры, всеобщее духовное одичание человечества и установление «жидовского царства».

«Евреи, — писал Достоевский, — всегда живут ожиданием чудесной революции, которая даст им свое "жидовское царство". Выйди из народов и… знай, что с сих пор ты един у Бога, остальных истреби или в рабов обрети, или эксплуатируй. Верь в победу над всем миром, верь, что все покорится тебе. Строго всем гнушайся и ни с кем в быту своем не сообщайся. И, даже когда лишишься земли своей, даже когда рассеян будешь по лицу всей земли, между всеми народами — все равно верь всему тому, что тебе обещано раз и навсегда, верь тому, что все сбудется, а пока живи, гнушайся, единись и эксплуатируй и — ожидай, ожидай».

Явление «бесов» на Русь Достоевский прямо связывает с «жидами и жидишками», составлявшими идейное ядро революционеров и либеральной интеллигенции. Все они — воплощение сатанизма и антихриста.

Предрекая грядущие потрясения и предсказывая, что «от жидов придет гибель России», Достоевский видел в революции бунт антихриста против Христа, дьявола и его слуг — иудеев против Бога.

«Верхушка иудеев, — писал Достоевский, — воцаряется все сильнее и тверже и стремится дать миру свой облик и свою суть».

Бичуя бесов либерализма и социализма, Достоевский видел в идеях коммунистической революции «начала антихристовы, дух приближения ига князя мира сего, воплощенного в иудейских вождях». Социализм с его соблазном (а фактически обманом) создания земного царства блаженства есть религия антихриста, стремление уничтожить Христианскую цивилизацию. И социализм, и капитализм были для Достоевского не противоположными началами, а лишь двумя формами одного и того же — сатанинского — стремления к упоению земными благами.

Социализм и капитализм — выражение общего иудейско-сатанинского идеала «вожделений избранного народа», замаскированных лукавством дьявола, искушавшего в пустыне Христа своими соблазнами хлеба земного и чувственных наслаждений.

Вот некоторые мысли великого русского писателя о грядущей еврейской революции и царстве антихриста из «Дневника писателя»:

«Вместо христианской идеи спасения лишь посредством теснейшего нравственного и братского единения наступает материализм и слепая, плотоядная жажда личного материального обеспечения», «Идея жидовская охватывает весь мир», «Наступает торжество идей, перед которыми никнут чувства христианские», «Близится их царство, полное их царство».

«На протяжении 40-вековой истории евреев двигала ими всегда одна лишь к нам безжалостность… безжалостность ко всему, что не есть еврей… и одна только жажда напиться нашим потом и кровью», «Некая идея, движущая и влекущая, нечто такое мировое и глубокое… Что религиозный-то характер тут есть по преимуществу — это-то уже несомненно. Что свой промыслитель (антихрист), под прежним именем Иеговы, со своим идеалом и со своим обетом, продолжает вести свой народ к цели твердой — это уже ясно», «Все они одной сути», «Глубоки тайны закона и строя еврейского народа… Окончательное слово человечества об этом великом племени еще впереди».

«Жид и банк — господин уже теперь всему: и Европе, и просвещению, и цивилизации, и социализму, социализму особенно, ибо им он с корнем вырвет Христианство и разрушит ее цивилизацию. И когда останется лишь одно безначалие, тут жид и станет во главе всего. Ибо, проповедуя социализм, он останется меж собой в единении, а когда погибнет все богатство Европы, останется банк жида. Антихрист придет и станет в безначалии».

«Наступит нечто такое, чего никто не мыслит… Все эти парламентаризмы, все гражданские теории, все накопленные богатства, банки, науки… все рухнет в один миг бесследно, кроме евреев, которые тогда одни сумеют так поступить и все прибрать к своим рукам».

«Да, Европа стоит на пороге ужасной катастрофы… Все эти Бисмарки, Биконсфильды, Гамбетты и другие, все они для меня только тени… Их хозяином, владыкой всего без изъятия и целой Европы является еврей и его банк… Иудейство и банки управляют теперь всем и вся, как Европой, так и социализмом, так как с его помощью иудейство выдернет с корнями Христианство и разрушит Христианскую культуру. И даже если ничего как только анархия будет уделом, то и она будет контролируемая евреем. Так как, хотя он и проповедует социализм, тем не менее он остается со своими сообщниками — евреями вне социализма. Так что, когда все богатство Европы будет опустошено, останется один еврейский банк».

«…Революция жидовская должна начаться с атеизма, так как евреям надо низложить ту веру, ту религию, из которой вышли нравственные основания, сделавшие Россию и святой и великой!»

«Безбожный анархизм близок: наши дети увидят его… Интернационал распорядился, чтобы еврейская революция началась в России… Она и начинается, ибо нет у нас против нее надежного отпора — ни в управлении, ни в обществе. Бунт начнется с атеизма и грабежа всех богатств, начнут разлагать религию, разрушать храмы и превращать их в казармы, в стойла, зальют мир кровью и потом сами испугаются. Евреи сгубят Россию и станут во главе анархии. Жид и его кагал — это заговор против русских. Предвидится страшная, колоссальная, стихийная революция, которая потрясет все царства мира с изменением лика мира сего. Но для этого потребуется сто миллионов голов. Весь мир будет залит реками крови».

Все предсказания великого русского писателя сбылись с ужасающей точностью и продолжают сбываться в наше время.

Б. Б.

В «Дневнике писателя» Достоевский заметил однажды, что великая нация в процессе своего исторического существования вырабатывает некую «высшую» идею, без которой нации как целого не может быть и которая со временем становится достоянием всего человечества. Писатель был убежден: такая идея всегда порождается верой народа в то, что он способен сказать «последнее» слово миру, чтобы помочь ему в нравственном обновлении избытком живой силы своей, верой в святость своих идеалов, жаждой служения человечеству. Только сильная такой верой нация может иметь право на высшую жизнь».

На протяжении почти всей своей жизни Достоевский страстно опровергал утверждения отечественных западников о том, что у России нет и не может быть никакой своей идеи, что она не способна иметь ее, а способна лишь заимствовать и усваивать чужие идеи. В противовес этим суждениям писатель неоднократно заявлял (и здесь он был солидарен со славянофилами), что именно России предназначено сказать «величайшее слово всему миру, которое тот когда-либо слышал».

В 1877 Достоевский публикует в «Дневнике писателя» статью «Три идеи», где утверждает, что ныне перед миром встают три глобальные идеи. Это идея католицизма, которому «нужен не Христос, а всемирное владычество». Именно католицизм, по мнению писателя, исказил облик Христа, когда отстаивал права инквизиции, мучившей людей во имя свободы совести, «во имя любящего Христа», когда благословлял иезуитов и одобрял праведность «всякого средства для Христова дела». «Все Христово же дело католицизм искони обратил лишь в заботу о земном владении своем и о будущем государственном обладании всем миром…»

По Достоевскому, идея всемирного единения людей родилась в Древнем Риме, который и попытался практически воплотить ее в жизнь в форме всемирной монархии, потерпевшей, однако, крах. После ее падения возникает новый идеал — идеал всемирного единения людей во Христе. Именно римским католичеством было провозглашено, что воплощение в жизнь идеи всемирного единения невозможно вне прочного государственного монархического устройства, во главе которого будет стоять уже не римский император, но римский папа, как наместник Бога на земле, как духовный владыка мира сего.

Идея социализма, предполагающая благополучное устроение человечества путем уничтожения собственности, семьи, религии и проч. устроение без Христа и вне Христа, идея эта представляет, по словам писателя, «не что иное, как лишь вернейшее и неуклонное продолжение католической идеи, самое полное и окончательное завершение ее… Ибо социализм французский есть не что иное, как насильственное единение человечества — идея, еще от Древнего Рима идущая и в католичестве сохранившаяся».

Наше же увлечение «ложной и отчаянной» идеей французского социализма с его иллюзорными лозунгами «Свобода, равенство и братство» было, по мнению Достоевского, пагубным ввиду того, что за достижение цели мы приняли то, что составляло верх эгоизма, верх бесчеловечия, верх бестолковщины и безурядицы, верх клеветы на природу человеческую, верх уничтожения всякой свободы людей».

Вторая идея, встающая перед миром, продолжает писатель, это идея протестантского пангерманизма, веками боровшегося с католическим Римом, верящего, что «выше германского духа и слова нет иного в мире» и что Германия лишь одна может изречь его, и именно благодаря Германии европейское человечество сможет встать на путь своего обновления.

Важно при этом, что «идею славянскую германец презирает так же, как и католическую, с тою только разницею, что последнюю он всегда ценил как сильного и могущественного врага, а славянскую идею не только ни во что не ставил, но и не признавал ее даже вовсе до самой последней минуты».

Вместе с тем Достоевский признавал, что именно Германии наряду с Россией предназначено изменить «лик мира сего» и реализовать в Европе «свои начала вместо римских и романских начал и впредь стать предводительницею его, а России она оставляет Восток».

И наконец третья мировая идея, загоревшаяся на Востоке «небывалым и неслыханным светом, идея славянская, идея нарождающаяся, содержащая в себе возможности разрешения судеб человеческих в Европе… И все эти три огромные мировые идеи сошлись в развязке своей, почти в одно время».

В своей пушкинской речи Достоевский подчеркивал, что сущность русской идеи заключается в добровольном подчинении себя себе, в смирении гордости праздного человека (Алеко), в овладении собой: «Не вне тебя правда, а в тебе самом… Не в вещах правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в своем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя и станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело и других свободными сделаешь». Здесь, по сути дела, писатель перефразирует завет прп. Серафима Саровского, взывавшего к стяжанию Духа Святаго, чтобы тысячи вокруг спастись могли. В этом видел Достоевский «русское решение вопроса по народной вере и правде».

Идея личного и добровольного духовно-нравственного совершенствования представлялась писателю как форма борьбы с энтропией и хаосом несовершенного и греховного мира. Не случайно он подчеркивал, что нравственность основывается на идее личного и абсолютного совершенствования «впереди, в идеале». Попробуйте-ка соединить людей в гражданское общество с одной только целью «спасти животишки»! Ничего не получится, кроме нравственной формулы «Каждый для себя и Бог для всех».

Величие Пушкина как руководящего гения, по словам Достоевского, в том и заключается, что он первым нашел «твердую дорогу, нашел великий и вожделенный исход для нас, русских, и указал на него. Этот исход был народность, преклонение перед правдой народа русского». Пушкин первый засвидетельствовал «о всечеловечности и всеобъемлемости русского духа и тем как бы провозвестил и о будущем предназначении гения России во всем человечестве, как всеединяющего, всепримиряющего и все возрождающего в нем начала». Преклонившись перед правдой народной и признав ее за свою правду, Пушкин первый объявил, что русский человек не раб и никогда им не был, несмотря на многовековое крепостное право.

Важный аспект русской идеи связан у Достоевского с образом Татьяны Лариной, которую писатель называет «апофеозом русской женщины», «типом положительной красоты». Духовный смысл ее самоотречения писатель разъяснил в словах: «Разве может человек основать свое счастье на несчастии другого? Счастье не в одних только наслаждениях любви, а в высшей гармонии духа».

Самоотречение пушкинской героини Достоевский связывает с такой особенностью национального характера, которая проявлялась во всем, даже во внешней политике России: «Ибо что делала Россия во все эти века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой?» Вновь и вновь писатель повторяет мысль о том, что «все время своей европейской жизни Россия жила не для себя, а для чужих, именно для «общечеловеческих интересов».

Парадоксально, однако, но это жертвенное служение неизменно воспринималось в Европе с величайшей подозрительностью: «Предпринимать что-нибудь не для прямой своей выгоды кажется Европе столь непривычным, столь вышедшим из международных обычаев, что поступок России, естественно, принимается Европой не только за варварство… низость и глупость, но даже за безнравственный факт, опасный Европе и угрожающий будто бы ее великой цивилизации».

Именно эта православная жертвенность порождает, по Достоевскому, «потребность нашу всеслужения человечеству, даже в ущерб иногда собственным и крупным ближайшим интересам… потребность быть прежде всего справедливыми и искать лишь истины. Кто хочет быть выше всех в царстве Божием — стань всем слугой. Вот как я понимаю русское предназначение в его идеале».

В судьбах истинного христианства и заключается вся цель Народа Русского: «Вся Россия для того и живет, чтобы служить Христу и оберегать от неверных вселенское Православие».

Не случайно народ назвал землю свою, всю Россию христианством, «крестьянством»: «Вникните в Православие: это вовсе не одна только церковность и обрядность, это живое чувство, обратившееся у народа нашего в одну из тех основных живых сил, без которых не живут нации. В русском христианстве, по-настоящему, даже и мистицизма нет вовсе, в нем одно человеколюбие, один Христов образ, — по крайней мере, это главное».

На протяжении многих лет Достоевский напряженно размышлял не только о русской православной идее, но и о социализме. Социалисты, записывает он в записной книжке 1863—64, намерены переродить человечество, освободить его, представить его без Бога и без семейства: «Но человек изменится не от внешних причин, а не иначе как от перемены нравственной». «Христианская правда, сохранившаяся в Православии, — подчеркивал он, — выше социализма. Тут-то мы и встретимся с Европой. По словам писателя, историческая миссия России — нести Православие Европе, — Православие еще встретится с социалистами».

Сущность «русского социализма» Достоевский видел во всесветном духовном единении во имя Христа «взамен матерьяльного единения силой католичества, римского единения». И далее он поясняет: «У нас всех есть твердая и определенная национальная идея; именно национальная. Следовательно, если национальная идея русская есть, в конце концов, лишь всемирное общечеловеческое единение, то значит, вся наша выгода в том, чтобы всем, прекратив все раздоры во времени, стать поскорее русскими и национальными».

«Новое слово», которое предназначено сказать миру Россией, будет заветом общечеловеческого единения, «единения всего человечества новым братским, всемирным союзом, начала которого лежат в гении славян, а преимущественно в духе Великого Народа Русского, столь долго страдавшего, столь много веков обреченного на молчание…»

Русская идея, таким образом, заключается в том, чтобы «внести примирение в европейские противоречия, дать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловеческой, всесоединяющей, вместить в нее братскою любовию всех наших братьев… Ко всемирному, ко всечеловечески братскому единению сердце русское, может быть, из всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина».

При этом писатель замечает, что подобное соборное единение было идеалом славянофилов: «Единение в духе истинной широкой любви, без лжи и материализма и на основании личного великодушного примера, который предназначено дать собою Русскому Народу во главе всеславянского свободного единения Европе».

Важно, однако, что Достоевский, как и его современник К. Леонтьев, был категорически против космополитического объединения наций и народностей. Он был убежден, что все неудачи русского общества, «вся бесхарактерность некоторых слоев русской народности происходят именно от разлагающего, ленивого и апатичного нашего космополитизма, доведшего нашу разобщенность с почвой до равнодушия к ней, до смешного непонимания ее…»

Как бы отвечая идеологам космополитизма, Достоевский писал: «Из всего человечества, из всех народов теоретики хотят сделать нечто весьма безличное, которое во всех бы странах земного шара, при всех различных климатических условиях, оставалось бы одним и тем же… Нам сильно хотелось, если б кто-нибудь из этого рода теоретиков решил бы следующие вопросы: точно ли выиграет много человечество, когда каждый народ будет представлять из себя какой-то старый грош, и какая именно будет от того польза?» Отвечая на вопрос, писатель категорически утверждает, что идея всеединения человечества должна сочетаться с «полным уважением к национальным личностям и с указанием, в чем именно эта свобода заключается — единение любви, гарантированное уже делом, живым примером, потребностью на деле истинного братства, а не гильотиной, не миллионами отрубленных голов…»

При этом Достоевский подчеркивает, что «не через подавление личностей иноплеменных национальностей хотим мы достигнуть собственного преуспевания… Нет, тогда только человечество и будет жить полною жизнию, когда всякий народ разовьется на своих собственных началах и принесет от себя в общую сумму жизни какую-нибудь особенно развитую сторону. Может быть, тогда только и можно будет мечтать о полном общечеловеческом идеале… Может, тогда только и можем мы хлопотать об общечеловеческом, когда разовьем в себе национальное…»

Русская идея, вновь и вновь повторяет Достоевский, это есть «назначение общечеловеческое, есть общеслужение человечеству, — не России только, не общеславянству только, но всечеловечеству». Именно этого не понимает Европа: «Разве смотрела Европа на русских доверчиво, разве может она смотреть на нас когда-нибудь доверчиво и не враждебно?» Не признавая Россию «цивилизованной» страной, европейцы не понимают, что «можно серьезно верить в братство людей, во всепримирение народов, в союз, основанный на началах всеслужения человечеству, и, наконец, на самое обновление людей на истинных началах Христовых. И если верить в это «новое слово», которое может сказать во главе объединенного Православия Россия — есть «утопия», достойная лишь насмешки, то пусть и меня причислят к этим утопистам, а смешное я оставляю при себе».

В своей пушкинской речи писатель, рассуждая о всемирной отзывчивости Пушкина, о его всечеловечности, делает следующее обобщающее заключение: «Ибо что такое сила духа русской народности как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности?… Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите… Для настоящего русского Европа и удел всего арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей».